Символизм - литературное направление, зародившееся в конце 19-го века во Франции и распространившееся во многих странах Европы. Однако именно в России символизм стал наиболее значительным и масштабным явлением. Русские поэты-символисты привнесли в это направление нечто новое, то, чего не было у их французских предшественников. Одновременно с появлением символизма начинается Серебряный век русской литературы. Но надо сказать, что в России не существовало единой школы этого модернистского направления, не было единства концепций, одного стиля. Творчество поэтов-символистов объединяло одно: недоверие к обычному слову, желание выражаться символами и аллегориями.

Течения символизма

Это по мировоззренческой позиции и времени формирования классифицируется на два этапа. Появившиеся в 1890-х годах поэты-символисты, список которых включает такие фигуры, как Бальмонт, Гиппиус, Брюсов, Сологуб, Мережковский, именуются «старшими». В направление пополнилось новыми силами, значительно изменившими его облик. Дебютировали «младшие» поэты-символисты, такие как Иванов, Блок, Белый. Вторую волну течения принято называть младосимволизмом.

«Старшие» символисты

В России это литературное направление заявило о себе в конце 1890-х годов. В Москве у истоков символизма стоял Валерий Брюсов, а в Петербурге - Дмитрий Мережковский. Однако самым ярким и радикальным представителем ранней школы символизма в городе на Неве являлся Александр Добролюбов. Особняком и отдельно от всех модернистских группировок создавал свой поэтический мир еще один русский поэт-символист - Федор Сологуб.

Но, пожалуй, наиболее читаемыми, музыкальными и звучными в то время были стихи Константина Бальмонта. В конце 19-го столетия он отчетливо заявил о «поиске соответствий» между смыслом, цветом и звуком. Аналогичные идеи встречались у Рембо и Бодлера, а впоследствии у многих русских стихотворцев, таких как Блок, Брюсов, Хлебников, Кузмин. Бальмонт этот поиск соответствий видел главным образом в создании звуко-смыслового текста - музыки, рождающей смысл. Поэт увлекся звукописью, начал использовать в произведениях красочные прилагательные вместо глаголов, в результате чего создавал, как считали недоброжелатели, почти лишенные смысла стихи. Вместе с тем это явление в поэзии привело со временем к формированию новых поэтических концепций, среди которых мелодекламация, заумь, звукопись.

«Младшие» поэты-символисты

Ко второму поколению символистов относят стихотворцев, впервые начавших публиковаться в 1900-е годы. В их числе были как совсем юные авторы, например, Андрей Белый, Сергей Блок, так и солидные люди, к примеру, ученый Вячеслав Иванов, директор гимназии Иннокентий Анненский.

В Петербурге в тот период «центром» символизма была квартира на углу Таврической улицы, в которой в свое время жили М. Кузмин, А. Белый, А. Минцлова, В. Хлебников, бывали Н. Бердяев, А. Ахматова, А. Блок, А. Луначарский. В Москве поэты-символисты собирались в редакции издательства «Скорпион», главным редактором которого был В. Брюсов. Здесь готовили выпуски наиболее известного символистского издания - «Весы». Сотрудниками «Скорпиона» были такие авторы, как К. Бальмонт, А. Белый, Ю. Балтрушайтис, А. Ремизов, Ф. Сологуб, А. Блок, М. Волошин и другие.

Особенности раннего символизма

В России конец 19-го и начало 20-го в. стало временем перемен, разочарований, мрачных предзнаменований и неизвестности. В этот период как нельзя ярко ощущалось приближение гибели имевшегося общественно-политического строя. Такие веяния не могли не оказать влияния на русскую поэзию. Стихотворения поэтов-символистов были неоднородными, поскольку стихотворцы придерживались разноречивых взглядов. Например, такие авторы, как Д. Мережковский и Н. Минский, поначалу были представителями гражданской поэзии, а позже начали ориентироваться на идеи «религиозной общественности» и «богостроительства». «Старшие» символисты не признавали окружающую реальность и говорили миру «нет». Так, Брюсов писал: «Я действительности нашей не вижу, я не знаю нашего века…» Ранние представители течения реальности противопоставляли мир творчества и мечты, в котором личность становится полностью свободной, а действительность они изображали скучной, злой и бессмысленной.

Большое значение для стихотворцев имело художественное новаторство - преобразование значений слов, развитие рифмы, ритмики и тому подобного. «Старшие» символисты были импрессионистами, стремящимися передать тонкие оттенки впечатлений, настроений. Они еще не использовали систему символов, но слово как таковое уже утратило цену и стало значимым только в качестве звука, музыкальной ноты, звена в общем построении стихотворения.

Новые веяния

В 1901-1904 гг. начался новый этап в истории символизма, и он совпал с революционным подъемом в России. Навеянные в 1890-х годах пессимистические настроения сменились предчувствием «неслыханных перемен». В это время на литературной арене появились младосимволисты, являющиеся последователями поэта Владимира Соловьева, который видел старый мир на грани гибели и говорил, что «спасти мир» должна божественная красота посредством соединения небесного начала жизни с материальным, земным. В произведениях поэтов-символистов стали часто фигурировать пейзажи, но не как таковые, а в качестве средства, позволяющего выявить настроение. Так, в стихах постоянно встречается описание томительно-грустной русской осени, когда не светит солнце или же бросает на землю только блеклые печальные лучи, падают и тихо шуршат листья, а все вокруг окутано колышущейся туманной дымкой.

Также любимым мотивом «младших» символистов был город. Они показывали его как живое существо со своим характером, со своей формой. Часто город представал как место ужаса, безумия, символ порока и бездушия.

Символисты и революция

В 1905-1907 годах, когда началась революция, символизм вновь претерпел изменения. Многие поэты откликнулись на происходившие события. Так, Брюсов написал известное стихотворение «Грядущие гунны», в котором прославил конец старого мира, но причислил к нему и себя самого, и всех людей, живших в период умирающей, старой культуры. Блок в своих произведениях создавал образы людей нового мира. В 1906 году Сологуб выпустил книгу стихов «Родине», а в 1907-м Бальмонт написал серию стихов «Песни мстителя» - сборник был издан в Париже и запрещен в России.

Упадок символизма

В это время изменилось художественное миропонимание символистов. Если раньше они воспринимали красоту как гармонию, то теперь для них она обрела связь с народными стихиями, с хаосом борьбы. В конце первого десятилетия 20-го века символизм пришел в упадок и уже не давал новых имен. Все жизнеспособное, бодрое, молодое было уже вне его, хотя отдельные произведения все еще создавали поэты-символисты.

Список основных поэтов, представляющих символизм в литературе

• Иннокентий Анненский;
• Валерий Брюсов;
• Зинаида Гиппиус;
• Федор Сологуб;
• Константин Бальмонт;
• Александр Тиняков;
• Вильгельм Зоргенфрей;
• Александр Добролюбов;
• Виктор Стражев;
• Андрей Белый;
• Константин Фофанов;
• Вячеслав Иванов;
• Александр Блок;
• Георгий Чулков;
• Дмитрий Мережковский;
• Иван Коневской;
• Владимир Пяст;
• Поликсена Соловьева;
• Иван Рукавишников.

Символизм в литературе — идеи, представители, история

Символизм как литературное направление возник в период начавшегося кризиса России конца XIX – начала XX века и по праву принадлежит культуре нашей страны.

Символизм — исторический период

В русском символизме различают:

• «старшее поколение» — представители: Д.Мережковский, А.Добролюбов, З.Гиппиус, К.Бальмонт, Н.Минский, Ф.Сологуб, В.Брюсов
• «младшее поколение» — младосимволисты — А.Белый, Вяч. Иванов, С.Соловьев, Ю. Балтрушайтис и др.

Практически каждый из этих поэтов и писателей испытал на себе процессы бурного роста духовного самоопределения личности, стремления приобщиться к исторической действительности и поставить себя перед лицом народной стихии.

У символистов были свои издательства («Скорпион», «Гриф») и журналы («Весы», «Золотое руно»).

Основные черты символизма

Двоемирие у символистов

• идея о двух мирах (реальном и потустороннем)
• отражение действительности в символах
• особый взгляд на интуицию как посредника в постижении и изображении мира
• разработка звукописи как особого поэтического приема

• мистическое постижение мира
• поэтика многоплановости содержания (иносказание, намеки)
• религиозные искания («свободное религиозное чувство»)
• отрицание реализма

Русские символисты по-новому осмыслили роль личности не только в творчестве, но и в русской действительности, да и жизни вообще.

Религиозность у символистов

Интерес к личности поэта, писателя, человека привел поэтов этого направления к своеобразному «расширению» личности. Такое понимание человеческой индивидуальности свойственно всем русским символистам. Но отражалось это по-разному — в статьях, манифестах, в поэтической практике.

Эстетика символистов

В их манифестах выражались главные требования к новому искусству – мистическое содержание, многофункциональность возможностей художественного воображения и преображения действительности.

Подлинная личность, по мнению Мережковского,-

это мистик, творец, которому дано непосредственно постигать символическую природу жизни и мира.

На рубеже эпох Д.Мережковский был озадачен двумя идеями:

• «идеей нового человека »
• «идеей жизнетворчества » — создания второй реальности.

Обе эти идеи неразрывно связывают символистов с духовными исканиями и конца XIX – начала XX века.

Тема несоразмерности Вечной Вселенной и мгновенности бытия человека, мира человека, характерная для представителей творческой интеллигенции Серебряного века, присутствует у многих символистских поэтов:

Например, у А.Блока:

«Миры летят. Года летят. Пустая/ Вселенная глядит в нас мраком глаз.// И уцепясь за край скользящий, острый,/ И слушая всегда жужжащий звон,- / Не сходим ли с ума мы в смене пестрой/ придуманных причин, пространств, времен..// Когда ж конец? Назойливому звуку/ не станет сил без отдыха внимать…/ Как страшно все! Как дико! – Дай мне руку,/ Товарищ, друг! Забудемся опять./.

Характерные признаки символистского направления

• индивидуализм
• идеализм
• осознание трагичности мира, кризиса русской действительности
• романтические поиски смыслов
• содержательное и структурное единство поэзии
• преобладание общего над частным
• тематическая циклизация творчества каждого автора
• поэтически- философские мифологемы (например, образы Софии и Вечной Женственности у В. Соловьева)
• образы-доминанты (например, образ метели, вьюги у А.Блока)
• игровой характер творчества и жизни

Таким образом, символизм как таковой видит действительность в бесконечных, многообразных по содержанию и форме .

Наша презентация по теме

Понимание символа

У русских поэтов — представителей этого направления- оно сильно различалось.

Понимание символа у символистов

• философский символизм видит в нем соединение чувственного и духовного (Д.Мережковский,).
• Мистический символизм склоняется к преобладанию духовного, к достижению царства духа, неистового стремления к иным мирам, отрицает чувственность как нечто ущербное, то, от чего должно освободиться (таков, поэтический мир А.Белого).

Роль символистов в создании новых поэтических форм, новых веяний и новых идей, новых тем и нового осмысления жизни как таковой для истории русской литературы, и шире – русской культуры, бесценна.

Вам понравилось? Не скрывайте от мира свою радость - поделитесь

Ничевоки | Новокрестьянские поэты | Поэты "Сатирикона" | Конструктивисты | Обэриуты | Поэты вне течений | Персоналии

Серебряный век. Символизм

Символизм (от греч. simbolon – знак, символ) – направление в европейском искусстве 1870 – 1910-х годов; одно из модернистских течений в русской поэзии на рубеже XIX – XX веков. Сосредоточено преимущественно на выражении посредством символа интуитивно постигаемых сущностей и идей, смутных, часто изощрённых чувств и видений.

Само слово "символ" в традиционной поэтике означает "многозначное иносказание", то есть поэтический образ, выражающий суть какого-либо явления; в поэзии символизма он передаёт индивидуальные, часто сиюминутные представления поэта.

Для поэтики символизма характерны:

• передача тончайших движений души;
• максимальное использование звуковых и ритмических средств поэзии;
• изысканная образность, музыкальность и лёгкость слога;
• поэтика намёка и иносказания;
• знаковое наполнение обыденных слов;
• отношение к слову, как к шифру некой духовной тайнописи;
• недосказанность, утаённость смысла;
• стремление создать картину идеального мира;
• эстетизация смерти как бытийного начала;
• элитарность, ориентация на читателя-соавтора, творца.

Символизм в поэзии Серебряного века

Явлением в русской поэзии на рубеже девятнадцатого-двадцатого столетий был символизм. Он не охватывал всего поэтического творчества в стране, но обозначил собой особый, характерный для своего времени этап литературной жизни. Веяния символизма чувствовались уже в последние десятилетия девятнадцатого века. Система эстетики символистов, их философские устремления вызревали в годы политической реакции, наступившей после разгрома революционного народничества. Это была эпоха общественного застоя, эпоха торжества обывательщины - смутное, тревожное безвременье. символизм поэзия семантика музыкальный

В те годы дальние, глухие,

В сердцах царили сон и игла:

Победоносцев над Россией

Простер совиные крыла,-

писал впоследствии об этой эпохе Блок.

Тягостная тень реакции легла и на русскую поэзию, переживавшую упадок, почти болезнь. В восьмидесятые - девяностые годы русская поэзия утратила свою былую высоту, былую напряженность и силу, она выцветала и блекла. Сама стихотворная техника лишилась истинно творческого начала и энергии.

Великое новаторское слово Некрасова в ней стало только преданием. Большие таланты в поэзии будто вымерли навсегда. Лишь словно бы по инерции писали эпигоны гражданственной некрасовской школы, лишенные глубины и яркости. “Поэтов нет... (Не стало светлых песен,)Будивших мир, как предрассветный звон”,- жаловался в девяностых годах Н. Минский. Мотивы усталости, опустошенности, глубокого уныния пронизывали все, что появлялось в поэзии тех лет.

С чувством обреченности пел К. Фофанов:

Мы озябли, мы устали,

Сердце грезы истерзали,

Путь наш долог и уныл.

Нет огней, знакомых взору,

Лишь вблизи по косогору

Ряд темнеющих могил…

Широкую популярность среди читателей обрел в ту пору тоскливый и многословный Надсон, печатались - наряду с одаренными Фофановым или Случевским - весьма бледные и почти исчезнувшие потом из народной памяти Ратгауз, Андреевский, Фруг, Коринфский, Федоров, Голенищев-Кутузов. Доживали свои последние годы классики поэзии, выступившие в литературе еще в сороковых годах,- Фет, Майков, Полонский, Плещеев. Из них только Фет блеснул в это время своими “Вечерними огнями”. Будущие символисты - Мережковский, Минский, Сологуб, Бальмонт - в ранних своих стихах мало чем отличались от других поэтов. Едва замеченным росткам прекрасной поэзии Бунина было еще далеко до зрелости.

Движение символистов возникло как протест против оскудения русской поэзии, как стремление сказать в ней свежее слово, вернуть ей жизненную силу. Одновременно оно несло в себе и отрицательную реакцию на позитивистские, материалистические воззрения русской критики, начиная с имен Белинского, Добролюбова, Чернышевского и кончая Н. Михайловским, а позднее противостояло и критикам-марксистам. На щите символистов были начертаны идеализм и религия.

Первыми ласточками символистского движения в России был трактат Дмитрия Мережковского “О причинах упадка и о новых течениях современной русской литературы” (1892), его сборник стихотворений “Символы”, а также книги Минского “При свете совести” и А. Волынского “Русские критики”. В тот же отрезок времени - в 1894-1895 годах- выходят три сборника “Русские символисты”, в которых печатались преимущественно стихотворения их издателя -молодого поэта Валерия Брюсова. Сюда же примыкали начальные книги стихов Константина Бальмонта - “Под северным небом”, “В безбрежности”. В них исподволь тоже кристаллизовался символистский взгляд на поэтическое слово.

Символизм возник в России не изолированно от Запада. На русских символистов в известной мере влияла и французская поэзия (Верлен, Рембо, Малларме), и английская, и немецкая, где символизм проявил себя в поэзии десятилетием раньше. Русские символисты ловили отголоски философии Ницше и Шопенгауэра. Однако они решительно отрицали свою принципиальную зависимость от западноевропейской литературы. Они искали свои корни в русской поэзии - в книгах Тютчева, Фета, Фофанова, простирая свои родственные притязания даже на Пушкина и Лермонтова. Бальмонт, например, считал, что символизм в мировой литературе существовал издавна Символистами были, по его мнению, Кальдерон и Блейк, Эдгар По и Бодлер, Генрик Ибсен и Эмиль Верхарн. Несомненно одно: в русской поэзии, особенно у Тютчева и Фета, были зерна, проросшие в творчестве символистов. А тот факт, что символистское течение, возникнув, не умерло, не исчезло до срока, а развивалось, вовлекая в свое русло новые силы, свидетельствует о национальной почве, об определенных его корнях в духовной культуре России. Русский символизм резко отличался от западного всем своим обликом - духовностью, разнообразием творческих единиц, высотой и богатством своих свершений.

На первых порах, в девяностые годы, стихи символистов, с их непривычными для публики словосочетаниями и образами, часто подвергались насмешкам и даже глумлению. К поэтам-символистам прилагали название декадентов, подразумевая под этим термином упаднические настроения безнадежности, чувство неприятия жизни, резко выраженный индивидуализм. Черты того и другого можно легко обнаружить у молодого Бальмонта - мотивы тоски и подавленности свойственны его ранним книгам, так же как демонстративный индивидуализм присущ начальным стихам Брюсова; символисты вырастали в определенной атмосфере и во многом несли ее печать. Но уже к первым годам двадцатого столетия символизм как литературное течение, как школа выделился со всей определенностью, во всех своих гранях. Его уже трудно было спутать с другими явлениями в искусстве, у него уже был свой поэтический строй, свои эстетика и поэтика, свое учение. 1900 год можно считать рубежом, когда символизм утвердил в поэзии свое особенное лицо - в этом году вышли зрелые, ярко окрашенные авторской индивидуальностью символистские книги: “Tertia Vigilia” (“Третья стража”) Брюсова и “Горящие здания” Бальмонта.

На чем же настаивали символисты, что лежало в основе их поэтики? В чем заключались их специфические взгляды? Символизм в литературе был движением романтиков, воодушевляемых философией идеализма. Уже Мережковский в своем трактате объявил войну материалистическому мировоззрению, утверждая, что вера, религия - краеугольный камень человеческого бытия и искусства. “Без веры в божественное начало,- писал он,- нет на земле красоты, нет справедливости, нет поэзии, нет свободы”.

Огромное влияние на русских символистов оказал философ и поэт Владимир Соловьев. В его учении было заложено идущее от древнегреческого Платона представление о существовании двух миров - здешнего, земного, и потустороннего, высшего, совершенного, вечного. Земная действительность - только отблеск, искаженное подобие верховного, запредельного мира, и человек - “связующее звено между божественным и природным миром”. В своей мистической религиозно-философской прозе и в стихах Вл. Соловьев звал вырваться из-под власти вещественного и временного бытия к потустороннему - вечному и прекрасному миру. Эта идея о двух мирах - “двоемирие” - была глубоко усвоена символистами. Ее особенно развивало и второе поколение символистов - младосимволисты (их даже называли “соловьёвцами”), выступившие на литературной арене в самом начале нового века, в 1903-1904 годах. Среди них утвердилось и представление о поэте как теурге, маге, “тайновидце и тайнотворце жизни”, которому дана способность приобщения к потустороннему, запредельному, сила прозреть его и выразить в своем искусстве. Символ в искусстве и стал средством такого прозрения и приобщения. Символ (от греческого symbolus - знак, опознавательная примета) в художестве есть образ, несущий и аллегоричность, и свое вещественное наполнение, и широкую, лишенную строгих границ, возможность истолкования. Он таит в себе глубинный смысл, как бы светится им. Символы, по Вячеславу Иванову,- это “знамения иной действительности”. “Я не символист,- говорил он,- если слова мои равны себе, если они - не эхо иных звуков, о которых не знаешь, как о Духе, откуда они приходят и куда уходят”. “Создания искусства,- писал Брюсов,- это приотворенные двери в Вечность”. Символ, по его формуле, должен был “выразить то, что нельзя просто “изречь”. Поэты-символисты, утверждает Бальмонт, “овеяны дуновениями, идущими из области запредельного”, они - эти поэты - “пресоздавая вещественность сложной своей впечатлительностью, властвуют над миром и проникают в его мистерии”. В поэзии символистов укоренялся не всем доступный, достаточно элитарный, по выражению Иннокентия Анненского, “беглый язык намеков, недосказов” - “тут нельзя ни понять всего, о чем догадываешься, ни объяснить всего, что прозреваешь или что болезненно в себе ощущаешь, но для чего в языке не найдешь и слова”. Появились даже, начиная со стихотворении Вл. Соловьева, целые гнезда слов-символов, слов-сигналов (“небо”, “звезды”, “зори”, “восходы”, “лазурь”), которым придавался мистический смысл.

Позднее Вячеслав Иванов, дополнил толкование символа: символ дорожит своей материальностью”, “верностью вещам”, говорил он, символ “ведёт от земной реальности к высшей” (a realibus ad realiora)”; Иванов даже применял термин - “реалистический символизм”.

Символисты заняли свое место в русском искусстве в эпоху, когда социальная действительность в России да и во всей Европе была до чрезвычайности зыбкой, чреватой взрывами и катастрофами. Резкие классовые противоречия, вражда и столкновения держав, глубокий духовный кризис общества подспудно грозили небывалым потрясением. Ведь на эти роковые десятилетия падает русская революция 1905 года и разразившаяся через девять лет мировая война, а затем две революции 1917 года в России. И Брюсов, и Блок и Андрей Белый чувствовали всеобщее неблагополучие и близость катаклизма с необычайной остротой. Можно сказать, что символисты жили с ощущением грядущей вселенской беды, но вместе с тем - в духе соловьёвских мистических теорий - они ждали и жаждали некоего обновления (“преображения”) всего человечества. Это преображение рисовалось им в космических масштабах и должно было быть достигнуто через соединение искусства с религией.

Религиозную подоплеку искусства, признавали почти все символисты. Особенно отчётливо это проявилось у младосимволистов, у “теургов”. “Смысл искусства только религиозен”,- утверждал Андреи Белый. Споря с Брюсовым, который рассматривал символизм лишь как школу искусства, Белый настаивал на творящей, преобразующей; духовной роли символизма”, видя в нём “революцию духа”. Символизм - не школа стиха, возражал, он Брюсову “а новая жизнь и спасение человечества”. Со своей утопической теорией “нового религиозного сознания”, теорией “Третьего завета”, которая разумела как цель некое слияние античного язычества и христианства, выступал Мережковский, концепцию “соборности” проповедовал в своих статьях Вячеслав Иванов. “Религия есть прежде всего чувствование связи всего сущего и смысла всяческой жизни”,- говорил он. Ему вторил близкий по религиозным исканиям русский философ С. Булгаков, писавший в 1908 году: “Вера в распятого бога и его евангелие...- полная, высочайшая и глубочайшая истина о человеке и его жизни”. Младосимволисты, в частности Андрей Белый, в начале двадцатого века даже пережили полосу тревожного ожидания “конца света”, космической катастрофы, полагая, что она уже “при дверях”. Они видели ее знаки в сильном свечения зорь и закатов над Москвой, объясняющееся пылью, которая носилась тогда в земной атмосфере после извержения, вулкане на острове Мартинике. Читая замечательное стихотворение Брюсова “Конь Блед”, мы должны помнить эти таинственные веяния. На такие эсхатологические, т.е. предполагавшие близкое и катастрофическое решение судеб мира, настроения молодых поэтов-мистиков, возможно, воздействовала и гипотеза тепловой смерти вселенной, которую в ту пору выдвигали учёные. Символисты вообще были склонны мистически осмысливать факты собственного быта и творить из них своеобразные мифы.

Приход “второй волны” символистов предвещал возникновение противоречий в символистской лагере. Именно поэты “второй волны”, младосимволисты, разрабатывали теургические идеи. Трещина прошла прежде всего между поколениями символистов - старшими, “куда входили, кроме Брюсова, Бальмонт, Минский, Мережковский, Гиппиус, Сологуб, и младшими (Белый, Вячеслав Иванов, Блок, С. Соловьев). Революция 1905 года, в ходе которой символисты заняли отнюдь не одинаковые идейные позиции, усугубила их противоречия. К 1910 году между символистами обозначился явный раскол. В марте этого года сначала в Москве, зятем в Петербурге, в Обществе ревнителей художественного слова, Вячеслав Иванов прочитал свой доклад “Заветы символизма”. В поддержку Иванова выступил Блок, а позднее и Белый. Вячеслав Иванов выдвигал,на первый план как главную задачу символистского движения его теургическое воздействие, “жизнестроительство”, “преображение жизни”. Брюсов же звал теургов быть творцами поэзии и не более того, он заявлял, что символизм “хотел быть и всегда был только искусством”. Поэты-теурги, замечал он, клонят к тому, чтобы лишить поэзию ее свободы, ее “автономии”. Брюсов все решительнее отмежевывался от ивановской мистики, за что Андрей Белый обвинял его в измене символизму. Дискуссия символистов 1910 года многими была воспринята не только как кризис, но и как распад символистской школы. В ней происходит и перегруппировка сил, и расщепление. В десятых годах ряды символистов покидает молодежь, образуя объединение акмеистов, противопоставивших себя символистской школе. Шумно выступили на литературной арене футуристы, обрушившие на символистов град насмешек и издевательств. Позднее Брюсов писал, что символизм в те годы лишился динамики, окостенел; школа “застыла в своих традициях, отстала от темпа жизни”. Окончательное падение символистской школы историки литературы датируют по-разному: одни обозначают его 1910 годом, другие- началом двадцатых. Пожалуй, вернее будет сказать, что символизм как течение в русской литературе исчез с приходом революционного 1917 года.

Историческое значение русского символизма велико. Символисты чутко уловили и выразили тревожные, трагические предощущения социальных катастроф и потрясений начала нашего столетия. В их стихах запечатлен романтический порыв к миропорядку, где царили бы духовная свобода и единение людей. Лучшие произведения корифеев русского символизма ныне представляют собой огромную эстетическую ценность. Символизм выдвинул творцов-художников всеевропейского, мирового масштаба. Это были поэты и прозаики и одновременно философы, мыслители, высокие эрудиты, люди обширных знаний. Бальмонт, Брюсов, Анненский, Сологуб, Белый и Блок освежили и обновили поэтический язык, обогатив формы стиха, его ритмику, словарь, краски. Они как бы привили нам новое поэтическое зрение, приучили объемнее, глубже, чувствительнее воспринимать и расценивать поэзию.

Еще в трактате 1893 года Мережковский отмечал “три главных элемента нового искусства: мистическое содержание, символы и расширение художественной впечатлительности”. “Лелеять слово, оживлять слова забытые, но выразительные, создавать новые для новых понятий, заботиться о гармоничном сочетании слов, вообще работать над развитием словаря и синтаксиса,- писал Брюсов,- было одной из главнейших задач школы”. Сама образность символистов была новой для русской поэзии и открывала для поэтов позднейшей поры возможность творческих поисков и проб. “В наши дни,- поучал уже после Октября, в двадцатых годах, М. Горький молодых литераторов,- нельзя писать стихи, не опираясь на тот язык, который выработан Брюсовым, Блоком и др. поэтами 90-900 гг.”

Постулаты символизма отнюдь не нивелировали его творцов; они были людьми яркой индивидуальности: у каждого в поэзии свой тембр голоса, своя палитра красок, свой облик. Певучий Бальмонт, первым из символистов достигший всероссийской известности и славы; многогранный, с литыми бронзовыми строфами, Брюсов, наиболее земной, наиболее далекий от мистики, наиболее реалистический по духу среди своих собратий; до болезненности тонкий психолог, созерцатель Иннокентий Анненский; мятущийся Андрей Белый, создавший замечательную книгу стихов о задыхающейся в годы реакции после девятьсот пятого года России “Пепел” и романы “Серебряный голубь” и “Петербург”; мастер горестных в своей музыкальности стихов, автор “Мелкого беса” Сологуб; многомудрый Вячеслав Иванов, “ловец человеческих душ”, знаток Эллады, неиссякаемый источник изощренных теорий; Александр Блок, с годами ставший национальным поэтом, нашей гордостью,- Блок, чья поэзия - и печальная, и полная светлой любви песнь о родине, и повесть о своих пожизненных духовных путях и блужданиях.

У символизма была широкая периферийная зона: немало крупных поэтов примыкало к символистской школе, не числясь ее ортодоксальными адептами и не исповедуя ее программу. Назовем хотя бы Максимилиана Волошина и Михаила Кузмина. Воздействие символистов было заметно и на молодых стихотворцах, входивших в другие кружки и школы.

С символизмом прежде всего связано понятие “серебряный век” русской поэзии. При этом наименовании как бы вспоминается ушедший в прошлое золотой век литературы, время Пушкина. Называют время рубежа девятнадцатого-двадцатого столетий и русским ренессансом. “В России в начале века был настоящий культурный ренессанс,- писал философ Бердяев.- Только жившие в это время знают, какой творческий подъем был у нас пережит, какое веяние духа охватило русские души. Россия пережила расцвет поэзии и философии, пережила напряженные религиозные искания, мистические и оккультные настроения”. В самом деле: в России той поры творили Лев Толстой и Чехов, Горький и Бунин, Куприн и Леонид Андреев; в изобразительном искусстве работали Суриков и Врубель, Репин и Серов, Нестеров и Кустодиев, Васнецов и Бенуа, Коненков и Рерих; в музыке и театре - Римский-Корсаков и Скрябин, Рахманинов и Стравинский, Станиславский и Коммисаржевская, Шаляпин и Нежданова, Собинов и Качалов, Москвин и Михаил Чехов, Анна Павлова и Карсавина.

Стихи Бальмонта, семантика которых всегда подчинена музыкальному принципу, часто являются лишь игрой звуков (начальные строки из стихотворения “Песня без слов”- “ Ландыши. Лютики. Ласки любовные. Ласточки лепет. Лобзанье лучей ”), достигающей порой большой виртуозности (“Чёлн томленья”).

ЧЁЛН ТОМЛЕНЬЯ

Вечер. Взморье. Вздохи ветра.

Величавый возглас волн.

Близко буря. В берег бьётся

Чуждый чарам чёрный чёлн.

Чуждый чистым чарам счастья,

Чёлн томленья, чёлн тревог

Бросил берег, бьётся с бурей,

Ищет светлых снов чертог.

Мчится взморьем, мчится морем,

Отдаваясь воле волн.

Месяц матовый взирает,

Месяц горькой грусти полн.

Умер ветер. Ночь чернеет.

Ропщет море. Мрак растёт.

Чёлн томленья тьмой охвачен.

Буря воет в бездне вод.

В поэзии Бальмонта широко используется приём повторения, диктуемый не столько смыслом стиха, столько его звучанием:

Я - внезапный излом,

Я - играющий гром,

Я - прозрачный ручей.

Я - для всех и ничей.

В конце хочется добавить, мне бы не хотелось чтобы у того кто прослушал (прочитал) этот проект сложилось мнение, что символизм - течение исключительно художественное, сравнительно далёкое от общественной жизни и борьбы.

Список используемой литературы

• 1. Пьяных Михаил Фёдорович “Серебряный век”, Л: Лениздат 1991г.
• 2. Банников Николай Васильевич “Серебряный век русской поэзии” М: Просвещение 1993 г.
• 3. “Серебряный век: поэзия” М: АСТ Олимп 1996г.

«Однажды… — вспоминает поэт Анатолий Найман, — Ахматова — глуше, чем до сих пор, и потому значительней — произнесла: „А вы думаете, я не знаю, что символизм, может быть, вообще последнее великое направление в поэзии“. Возможно, она сказала даже „в искусстве“». Тем знаменательней эта реплика, что она прозвучала как бы от лица акмеизма, враждебной сим-воли-стам школы. Несмотря на все былые разногласия, поздняя Ахматова не могла не признать поворотной и судьбоносной роли символистского поко-ления в ис-то-рии русской культуры. Ведь именно символисты на рубеже XIX-XX веков под-няли «знамя борьбы» против диктата приземленного реализма и воинству-ю-щего матери-а-лизма, начав процесс грандиозного обновления отечественного искусства в 1900-1920-х годах.

Обновление это началось с литературы в 1890-х годах, затем оно захватило и другие ис-кусства — знаменем же его, по сути, стало слово, которое и дало движению название, — «символ» (от греч. σύμβολον — знак, опознавательная примета). В тра-диционной поэтике слово «символ» означало «многозначное иноска-зание», в отличие от «аллегории» — «однозначного иносказания». Опираясь на религи-озное понимание символа как земного знака небесных истин, сим-во-листы пыта-лись «передать на сокровенном языке намеков и вну-шения нечто невы-разимое». Каким образом? Размывая словарный контур слова, предельно рас-ши-ряя его значение. Так, смысл строк Андрея Белого: «И дымом фабрич-ные трубы / Плюют в огневой горизонт» — не сводится к простому олицетворе-нию, но намекает на некую тайну, связывающую земное и небесное, высокое и низ-кое, временное и вечное.

Символ в этой новой поэтике не просто указывает на что-то тайное, но более того — знаменует небывалую прежде концентрацию таинственного в душе и в мире. Само слово «тайна» находится в центре символистской поэтики, властно притягивая к себе другие слова или притягиваясь к ним: «ключи тайн», «мгновенья тайн», «тайна жизни», «тайна гроба», «тайны заката» и «тайны рас-света». За существительным «тайна» тянется бесконечный шлейф эпитетов, эпитет «таинственный» блуждает в поиске все большего числа определяемых существительных. Так, выписав название стихотворения Аполлона Григорьева, «Тайна скуки», Александр Блок рядом торжественно замечает: «Ему зачтется это!» Он же, буднично описывая свою прогулку с женой по Равенне: «Все гово-рят про нее, что bella . Называют барышней», — вдруг как будто забывает об ок-ру-жающем: «Один я… Тайна».

Не удивительно, что постсимволистскому поко-лению такая насыщенность мира «знаньем несказанным» показалась несо-вме-стимой с нормальной жиз-нью: «Получилось крайне неудобно, — писал акмеист Осип Мандель-штам, — ни пройти, ни встать, ни сесть. На столе нельзя обедать, потому что это не просто стол. Нельзя зажечь огня, потому что это может значить такое, что сам потом не рад будешь».

Весь мир в понимании символистов оказывался тайным языком символов; они стремились искать в словах и вещах прежде всего знаки чего-то иного. Сим-вол в их теории и практике стремится к захвату всех вещей и явлений: в символистском сознании мир воспринимается как сплошной «лес соответ-ствий» (согласно поэтической формуле Шарля Бодлера); всюду угадывается намек, отовсюду стоит ждать чудесных вестей. Разумеется, многие модернисты следующего поколения, пытавшиеся преодолеть своих предшественников, восставали против всевластия символа: «Образы выпотрошены, как чучела, и набиты чужим содержанием, — возмущался Мандельштам. — <…> Роза кивает на девушку, девушка на розу. Никто не хочет быть самим собой».

Отношение к символу как знаку тайны разделило две эпохи в развитии симво-лизма. В эпоху «старших символистов» (1890-е годы) тайны ищут прежде всего в мире сокровенного «я». Характерно, что первые символисты воспринимались современниками прежде всего как проповедники крайних форм субъективизма и эгоцентризма — и не без основания. Ведь и сам Валерий Брюсов, признанный глава и идеолог символизма в 1890-е годы, утверждал, что секрет современного искусства — в осознании «глубокой мысли, что весь мир во мне». В своих сти-хах символисты «первой волны» стараются довести эту мысль до предела. Мало того, например, что местоимение «я» является едва ли не любимой анафорой Константина Бальмонта, тот еще и нанизывает на нее заклинательные, гимни-ческие формулы: «Я вольный ветер, я вечно вею», «Я весь — весна, когда пою, / Я — светлый бог, когда целую!» Это значит, что «я» для символистов этого по-коления становится предметом культа. По Федору Сологубу, его мечты равны вселенной, себя же он уподобляет Творцу: «Я — бог таинственного мира, / Весь мир в одних моих мечтах…» В свою очередь, Дмитрий Мережков-ский превра-щает лозунг «возлюби себя» в религиозный принцип: «Ты сам — свой Бог…», «Будь бездной верхней, бездной нижней, / Своим началом и концом». А его жена, Зинаида Гиппиус, с готовностью следует этому призыву: «Люблю я себя, как Бога, — / Любовь мою душу спасет».

Наследуя «старшим» и все же споря с ними, «младшие символисты» (1900-1910-е годы) ведут свои поиски тайн в противоположном направлении: от себя к непостижимому миру — к загадкам сущего, «глуби заповедной» и «туманной Вечности». Мистическое томление 1890-х годов («тоска неясная о чем-то неземном») в 1900-е годы перешло в мистические порывы. Предтечей нового мироощущения был признан философ и поэт Владимир Соловьев. Андрей Белый в своей «Второй симфонии» даже изобразил его в виде пророка — трубящим в рог на крыше московского дома и возвещающим о грядущем «солнце любви». Соловьев видел во всем борьбу «тьмы житейских зол» и мистической «золотой лазури», мечтал о воплощении на земле небесной красоты (Софии), освобождении «мировой души» как женского начала из плена косной материи. «Знайте же, Вечная Женственность ныне / В теле нетленном на землю идет», — провозгласил Соловьев, и это было воспринято его последователями, «младшими символистами», Александром Блоком, Андреем Белым, Сергеем Соловьевым, как пророчество, которому надлежит сбыться если не завтра, то послезавтра.

«Они Ее видят, они Ее слышат! / С невестой жених в озаренном дворце!» — иро-нически удивлялся Брюсов упованию «младших» на чудо. И действительно, было чему удивляться: «соловьевцы» ждали явления «Вечной Жены» почти так же истово, как первые христиане — второго пришествия Христа. При этом они читали приметы ее грядущего (или уже состоявшегося?) воплощения на ли-цах любимых женщин — Любови Менделеевой Любовь Блок (в девичестве Менделеева, 1881-1939) — дочь Дмитрия Менделеева, жена Александра Блока. , в образе которой Блок угадывал Лучезарную Подругу, Деву Ра-дуж-ных Ворот, или Маргариты Морозовой Маргарита Морозова (в девичестве Мамон-това, 1873-1958) — московская меценатка и хозяйка литературно-музыкального салона, возлюбленная Андрея Белого, подруга Александра Скрябина. , которую Андрей Белый в «Сим-фо-нии (2-ой, драматической)» именовал «сказкой» и «синеглазой нимфой».

У Блока в таинственном свете предстоящего воцарения Великой Жены тра-диционные поэтические образы превращаются в мистические знаки: ветер — уже не просто ветер, это весть «оттуда», закат — уже не просто закат, это весть о конце прошлого времени и начале новых времен. У Белого в каждой вещи, даже затерявшейся в толще быта, в каждом слове, даже жалком и смешном, угадывается знак — или мирового преображения, или мировой катастрофы: «…конец — „близится“, и надо готовиться к бою с Антихристом и к встрече с Христом». Третьим же «пророком» символистской «второй волны» стано-вится Вячеслав Иванов, чья ученая поэзия стремилась, по словам Блока, «пото-нуть в народной душе», слить культ древнегреческого бога Диониса с христи-ан-ством и русской идеей. В «Кормчих звездах», своем первом сборнике, Ива-нов, предвидя близкие сроки творческого претворения истории в хоровое религиозное действо, загадочно вещает: «Всё — жрец и жертва. Всё горит. Безмолвствуй», «И припевы соглашает / С вражьим станом вражий стан, / И раздолье оглашает / Очистительный пэан Пеан — в Древней Греции торжественный благодарственный гимн, исполнявшийся хором. ».

Мистическая настроенность, готовность к чуду выдержала все испытания, кото-рые выпали «младшим символистам», все перипетии их творческого пути. Они всегда оставались хранителями тайны. Что-то таинственное прячется, на-пример, в озорных строках Белого: «Голосил / низким басом. / В небеса запу-стил / ананасом»; мерцает в отчаянных блоковских признаниях: «А ты, душа… душа глухая… / Пьяным пьяна… пьяным пьяна…»; подсвечивает мизан-тропию, проявившуюся в дневниковой записи Блока после гибели «Титаника»: «Есть еще океан»; диктует мрачные исторические пророчества — будь то зву-чащие в романе Андрея Белого «Петербург» слова Медного всад-ника: «Да, да, да… Это — я… Я гублю без возврата» или строки о том же Медном всаднике в стихах Вячеслава Иванова: «То о трупы, трупы, трупы / Споты-каются копыта…»

На зов поэтической тайны в начале ХХ века откликнулись композиторы и худож-ники. Усиленные поиски заповедных путей в разных видах искусства привели их в движение навстречу друг другу. Углубление в «невыразимое» неразрывно связалось с упорным стремлением к единению всех муз, к маги-ческому синтезу искусств. Поэзия на рубеже XIX-XX веков мечтает стать музыкой и тоскует о красках, музыка и живопись тяготеют к священному, заклина-тельному слову.

Идея все связующей музыки — одна из важнейших в символизме. Три евро-пейских властителя дум питали ее — философ Фридрих Ницше с его мыслью о рождении искусства «из духа музыки», композитор Рихард Вагнер, видевший в музыке воплощение «универсальных потоков божественной мысли», и Поль Верлен с его призывом — «Музыка прежде всего». «Музыкой выражается един-ство, связующее… миры, — вслед за ними учил Андрей Белый. — В музыке мы бессознательно прислушиваемся к этой сущности». Блок выразил ту же мысль в стихах: «Все — музыка и свет: нет счастья, нет измен… / Мелодией одной звучат печаль и радость…»

В первый период символизма верленовское требование было воспринято и при-менено только внешне — в погоне за завораживающими аллитерациями и ассонансами, в нагнетании повторов и рефренов: «Ландыши, лютики. Ласки любовные. / Ласточки лепет. Лобзанье лучей» (Бальмонт). Но в творчестве младших символистов установка на музыкальность определяет уже весь строй символистского текста. Так, когда Андрей Белый называет свои прозаические произведения «симфониями», это уже не просто дразнящая игра в переимено-вания. Здесь действительно претворены принципы симфонической компо-зиции и перекличка лейтмотивов в духе вагнеровских опер.

Впечатляющим итогом этих исканий стала поэма Блока «Двенадцать». Завер-шив ее строками в ритме детской песенки — четырехстопным хореем с муж-скими рифмами: «В белом венчике из роз / Впереди Иисус Христос», — поэт записал в днев-нике: «Сегодня я гений». Это значило: Блоку наконец удалось воплотить в «Двенадцати» музыку вселенной и музыку истории, которая зву-чала в его сознании, вплоть до слуховых галлюцинаций. Об этом в дневнике: «Внутри дрожит», «Страшный шум, возрастающий во мне и вокруг». В поэме наплы-вают друг на друга и сталкиваются музыкальные стихии: звуки город-ского романса и заупокойной молитвы, ритм плясовой, частушки и боевого марша, хаос шумов — шепоты, крики, выстрелы, завывание метели. И все это связыва-ется космической стихией, музыкой сфер. Внешняя какофония ритмов и инто-наций скрыто соединена в гармоническую компози-цию, с идеальной симмет-рией всех двенадцати частей (первая часть перекли-кается с двенад-цатой, вторая — с одиннадцатой и так далее).

Столь же радикален в своем стремлении к синтезу искусств главный музыкант символистской эпохи Александр Скрябин. Он не мог удовлетво-риться тезисом Вагнера: «Музыка не может мыслить, но она может воплощать мысль», — русский композитор хотел мыслить музыкой и музыкой преобра-жать мир. Скрябин привлекал к знаменованию тайны все возможные музы-каль-ные и не только музыкальные средства.

На микроуровне он колдовал над превра-ще-нием аккорда в символ. Таков его «мистический», или «проме-те-ев», аккорд — диссонирующее созвучие, не раз-решающееся устойчивым аккор-довым равно-весием, ставящее вспомогательную гармонию на место ос-нов-ной. Так Скрябин добивался особой разреженности, как бы воздушности музыкаль-ной ткани, образующей, по словам композитора и музыковеда Бориса Асафь-ева, «хрус-таль-ную музыку-мечту», «музыку влече-ния к звездам».

На уровне всего творчества Скрябина «огненное рвение» к мистической мысли проявилось в стремлении к предельному жанровому расширению. Если Белый называл свои прозаические тексты «симфониями», то Скрябин свои ключевые музыкальные сочинения именовал «поэмами» («Божественная поэма», 1904; «Поэма экстаза», 1907; «Прометей (Поэма огня)», 1910). Причем это были не просто симфонические поэмы в духе Листа или Берлиоза, а синтез симфо-нии и кантаты, органного концерта и концерта для фортепьяно с оркестром, да еще с добавлением партии света. Автор «Прометея» мыслил параллельными музыкальными и цветовыми аккордами, более того — в саму партитуру поэмы он ввел отдельную нотную строку для «светового клавира». Осталось загадкой, какие цвета были зашифрованы нотными знаками — общий эффект, видимо, должен был напоминать северное сияние; так или иначе, вот уже сто лет как предпринимаются все новые и новые попытки реализовать скрябинскую идею светомузыки.

Скрябину, пытавшемуся в сочинениях 1900-х годов мобилизовать все музы-кальные средства, всегда и их было мало. Композитор сопровождал сочинение музыки мистико-философскими медитациями: «Я существо абсолютное… Я Бог»; «Здесь звезды поют»; «Новая волна творчества, другая жизнь, другие миры»; «Возвращение к Единому, успокоение в Нем». Трубным гласом, завер-шающим первые четыре такта «Божественной поэмы», он хочет сказать: «Я есмь»; партией фортепьяно в «Поэме огня» передает «голос из космоса».

Наконец, Скрябин всерьез мечтал об исполнении своей «Мистерии» тысячами инструментов и голосов в специально построенном храме у подножия Гима-лаев, где бы вместе с музыкой разрастались симфонии цветов и ароматов, и все это должно было привести к полному преображению человечества и вселенной. Таков предел скрябинского символизма: в то время как поэты-символисты пытались претворить слово в музыку, он бился за претворение музыки в космогонический миф.

В сознании эпохи Скрябин и сам превратился в миф. «…Когда он начинал играть, — вспоминал Бальмонт, — из него как будто выделялся свет, его окру-жал воздух колдовства… Чудилось, что не человек это, хотя бы и гениальный, а лесной дух, очутившийся в странном для него человеческом зале, где ему, движущемуся в ином окружении и по иным законам, и неловко и неуютно». Он виделся новым «художником-всечеловеком», соединившим в себе Проме-тея и Орфея. «…Пророк, что был для нас небесным зовом / И Вечности ответ-ствовал за нас…» — такими словами оплакал его безвременную кончину поэт-символист Юргис Балтрушайтис.

Другим, столь же масштабным, мифологическим событием символистской эпохи стала «легенда Врубеля» — и это знаменательно: в художниках тогда с тем же энтузиазмом искали черты магов и пророков, что и в композиторах, а в красках и цветах так же угадывали следы тайнописи, как и в звуках музыки. Так, в поэтике Белого полюсá мира явлены в красках: серый цвет символи-зи-рует зло как «воплощение небытия в бытие, придающее последнему призрач-ность», а ясно-лазурный сияет как «символ богочеловечества». Соответственно, в поэтике Блока разворачивается вселенский конфликт между страшным «пурпу-ром лиловых миров» и «лазурью Чьего-то лучезарного взора». И вот в эпицентре этой космической драмы цвета и света возникла грандиозная фигура художника Михаила Врубеля. Его метания и безумие, расписывание церквей и маниакальная сосредоточенность на образе Демона, «сны Врубеля, его бред», «его покаяние» — все это осознается как знаки избранности, при-част-ности запредельной тайне. О нем пишут, следуя риторике исключитель-ности: «Нам недоступны, нам незримы…» — формула в зачине брюсовского стихотворения «М. А. Врубелю», «Лишь ты постигнул до конца…» — его фи-наль-ная формула. «Если бы я обладал средствами Врубеля…» — сетует Блок, а в статье «Памяти Врубеля» подводит гиперболи-ческий итог: «Падший ангел и художник-заклинатель: страшно быть с ними, увидать небывалые миры и залечь в горах».

Сам ставший мифом еще при жизни, Врубель обладал исключительным даром творить мифы на полотне, на стенах храмов, в мраморе и на терракотовых плитках. Его мифы воплощались не наяву, при ярком солнечном свете, а как бы сквозь призму снов и галлюцинаций. Но тем неотступнее, тем глубже воздей-ствуют эти мифы, очаровывая и пугая. «Верится, что Князь Мира [то есть сам дьявол] позировал ему…» — признавался художник Александр Бенуа.

Первоэлементом врубелевского мифа является цвет: возникает впечатление, что космическая энергия проливается на холст красочной стихией, мерцающей оттенками и взаимопереходами холодных тонов (бирюзовым, синим, лило-вым), и вот цвет разрешается в формах, порождает образы. Процесс образо-вания формы как будто происходит на наших глазах: цвет дробится на кри-стал-ли-ческие элементы, из которых, словно из геологического материала, созида-ется мир. Декоративная фактура, которая кажется собранной из дра-гоценных и полудрагоценных камней, базальта, смальты, кварца, хрусталя, перламутра, бисера и стекляруса, становится основой для всевозможных метаморфоз. Так, на картине «Демон сидящий» крылья печального духа пре-вращаются в горные породы, горные породы — в цветы, цветы — в сполохи заката. «Врубель… вест-ник, — обобщает Блок, — весть его о том, что в сине-лиловую мировую ночь вкраплено золото древнего вечера».

В пульсирующем и становящемся мире Врубеля все телесное становится глу-боко загадочным. Тот же Демон, с его узлами мускулов, двоится в восприятии зрителя: сверхчеловеческая мощь торса, грандиозный потенциал пружинистой позы — не оборачивается ли эта космическая энергия саморазрушением плоти, не чревата ли роковым бессилием? Во всяком случае, в еще одном из много-числен-ных вариантов демонической темы — картине «Демон поверженный» истон-чившаяся плоть падшего ангела изображена в последней конвульсии, перед тем как превратиться в горный ледник и слиться с фоном.

Изменчивость врубелевской вселенной усугубилась в 1902 году, когда на вы-ставке «Мира искусства» демонстрировался «Демон поверженный»: к ужасу свидетелей, автор тогда каждое утро то переписывал, то подправлял картину; каждый раз на картине что-то менялось — то поза, то выражение лица, то объем тела.

Врубелевский мир одержим синестезией — слитностью и переходностью ощущ-ений: зримое в нем стремится стать музыкальным, музыка — вопло-щается в зримой форме. Это особенно ощутимо в картине «Царевна-Лебедь», вдохновленной оперой Николая Римского-Корсакова «Сказка о царе Салтане» и чарующим пением супруги художника, Надежды Забелы. Сказочный образ царевны застигнут здесь в последнем замирании и таинственно-тревожной оглядке, в то время как ее снежные крылья и темно-лиловые облака, под-хва-ченные мощными цветовыми и световыми аккордами, уже уносятся к гори-зонту. При взгляде на картину возникает гипнотическое ощущение слышимого звука — и это как раз тот вид магии, который особенно ценился в эпоху сим-во-лизма.

Пределом стало творчество литовского художника и композитора Микалоюса Чюрлениса, который называл некоторые свои картины сонатами («Соната солнца», «Соната звезд», «Соната весны»), а в симфонических поэмах рисовал звуковые картины («Море», «В лесу»). «Он заставляет нас ощутить себя в ином пространстве, поглотившем время и движение», — этими словами Вяче-слав Иванов, по сути, выписал Чюрленису пропуск в символизм. Посмертное признание одним из мэтров русского символизма своего литовского собрата не случайно: так сказалась решающая тенденция всего движения — воля к абсолютному синтезу.

Символизм достиг своего пика к 1910-му, году смерти Врубеля, но расцвет почти тут же сменился кризисом. Слишком велики были надежды на пре-ображение мира, а следовательно, и неизбежные разочарования — все это провоцировало брожение и раздоры, размывало общую для символистов почву. Мистические упования Блока и Белого все никак не сбывались, зато сбылись катастрофические предчувствия. Революция (незадолго до которой, в 1915 го-ду, умер Скрябин) смела тех, кто ее предсказывал. После 1917 года о симво-лиз-ме уже вспоминали как об истории, с каждым годом — особенно после смерти Блока в 1921 году — все более далекой. Но конец символизма как школы и дви-жения не отменил его огромного влияния на всю последую-щую культуру. Даже противники символистов, акмеисты, не могли укло-ниться от этого влия-ния, причем именно в своих итоговых произведениях: Николай Гумилев в своем последнем сборнике «Огненный столп», Осип Ман-дель-штам — в «Сти-хах о неизвестном солдате», Анна Ахматова — в «Поэме без героя». Фор-маль-ные поиски Брюсова и Блока дали импульс к преобразованию русской поэзии, опыты Белого до неузнаваемости изменили русскую прозу. След сим-во-лист-ских идей более всего ощутим именно в явле-ни-ях мирового уровня — музыке Игоря Стравинского, дяги-левских балетах, филь-мах Сергея Эйзен-штейна, живо-писи лидеров русского авангарда, таких как Васи-лий Кандинский и Кази-мир Малевич, прозе Андрея Платонова и Бо-риса Пастернака. Великие дости-жения русской культуры в ХХ веке во многом стали возможны потому, что символизм открыл ему «магические горизонты».